Не разбудив мужа, она выскользнула из-под него, прошла в ванную и ополоснулась. Там она вздохнула и молча попросила прощения. Укол маленьким ножом. Андре говорил ей: «Мужчине трудно, почти невозможно определить в первую брачную ночь, девственна ли невеста, если у него нет причин подозревать обратное. Немножко страха, короткое «ох» в нужный момент, пресловутая капля крови довершит дело, а утром все будет безмятежно и так, как должно быть».
Какой ужасный циник этот Андре, подумала она. Да охранит меня Господь от него и простит мне мои прегрешения – я рада, что вышла замуж, и скоро мы отплываем в Гонконг, так что мне больше никогда не придется думать о нем, только о моем Малкольме…
Она едва не танцуя приблизилась к кровати. Тихонько забралась под одеяло, взяла его руку, закрыла глаза, и перед ней поплыли восхитительные картины их будущего. Я так люблю его.
Она вдруг пробудилась, подумав, что почувствовала еще один подземный толчок. В каюте было темно, только самый кончик фитиля горел в лампе под потолком, слегка покачивавшийся из стороны в сторону. Потом она вспомнила, как увернула его перед сном, сообразив, что разбудивший ее звук был звяканьем корабельного колокола, а не пронзительным перезвоном колоколов собора во время землетрясения, пугавшим ее во сне, а толчок был просто покачиванием корабля на волне, и что ее сон вовсе не был кошмаром. Тут, увидев его рядом с собой, она ощутила внутри себя теплый свет любви – ничего подобного она раньше не испытывала – и вспомнила, что они женаты и это тоже не сон.
Четыре склянки? Два часа ночи. Или шесть часов? Нет, глупенькая, этого не может быть, потому что тогда снаружи было бы светло, а Малкольм сказал, что ему нужно побывать на берегу, прежде чем мы поднимем якорь и вернемся в цивилизованный мир, чтобы напасть на дракона в его логове – нет, чтобы поприветствовать мою дорогую свекровь, которую я очарую и заставлю измениться и которая быстро полюбит меня и будет самой лучшей, самой обожающей бабушкой.
Она смотрела на него в густом полумраке. Он спал на боку, положив голову на согнутую правую руку, морщины озабоченности на его лице разгладились, дыхание было тихим и ровным, тело теплым, с чистым, приятным мужским запахом. Это мой муж, и я люблю его, и принадлежу ему одному, а того, другого, никогда не было. Какое счастье выпало мне!
Ее рука легко коснулась его. Он шевельнулся. Его рука тоже потянулась к ней. Еще не проснувшись окончательно, он произнес:
– Хеллоу, Эйнджел.
– Je t'aime.
– Je t'aime aussi.
Его рука стала искать ее. Она ответила. Захваченный врасплох, он дернулся и повернулся к ней, задержал дыхание, когда острая боль прыгнула вверх и замерла на самом дне глаз, потом, когда боль прошла, выдохнул.
– Je t'aime, cheri, – сказала она, наклонилась, чтобы поцеловать его, и между поцелуями прошептала: – Нет, не двигайся, останься так, не шевелись, – и добавила с тихим смешком голосом, глухим от желания: – Лежи спокойно, mon amour.
Через мгновения страсть захлестнула его с головой. Возбужденный и дрожащий, забыв обо всем, деля с нею на сей раз эту волшебную чувственность, он начал двигаться медленно-медленно, потом быстрее, снова медленно, глубже, ее охрипший от страсти голос подгонял его, он отвечал, еще и еще, сильнее и сильнее, все его железы, мышцы, мучительное томление, как в водовороте, сходились в одну точку, пока она не приблизилась к краю, замерла на самом краю, отступила, подошла снова, а он поддерживал ее, помогал ей, ударяя вновь и вновь, пока она не почувствовала, что ее тело вдруг исчезло, потеряло вес, все вокруг исчезло, и она упала на него сверху, биения ее тела, ее крики затягивали его все глубже в нее, его мышцы напряглись до предела в последнем толчке. И тогда, тогда, тогда он тоже вскрикнул и завис, невесомый, а его тело продолжало ввинчиваться и биться само по себе, пока не наступил последний, неистовый и, о, такой долгожданный спазм, и все движения стихли.
Только мешалось в тишине их тяжелое дыхание, пот и стук сердец.
Прошло время, и он пришел в себя. Она спала у него на груди, ее обмякшее тело показалось ему легким как пушинка. Он лежал в изумлении, со звенящей остротой воспринимая все, что его окружало, вне себя от радости, бережно обнимая ее одной рукой, зная, что жены миловиднее нет и быть не может. Ее дыхание холодило ему щеку, долгое, медленное и глубокое. Голова его очистилась, и будущее виделось ясно, без малейших сомнений в себе. Теперь он был непоколебимо уверен, что не сделал ошибки, женившись на ней, знал, что сможет положить конец ссоре с матерью и что вместе они покончат с Броками, как он покончит с Норбертом, покончит с торговлей опиумом и пушками и убедит Джейми остаться, что он станет править компанией Струана так, как ею должно править, как этого хотел бы тайпэн. Пока не исполнится его время и он не выполнит свой долг, сделав «Благородный Дом» снова первым в Азии, чтобы передать его следующему тайпэну, их старшему сыну, которого они назовут Дирк, первому из многих сыновей и многих дочерей.
Он не знал, как долго пролежал так, бесконечно уверенный в себе, наполненный радостью и ликованием, обнимая ее обеими руками, любя ее, дыша ее дыханием, счастливее, чем был когда-либо, мог быть когда-либо, говоря одними губами, что любит ее. Сознание постепенно погружало его в сон, окутывая божественным теплом, и уносило память о том великом, чудесном, мучительном, скрутившем все тело, высшем всплеске бессмертия, который, как ему показалось, разорвал его на части.
45
Среда, 10 декабря
В серых рассветных сумерках Джейми Макфэй торопливо прошагал вверх от причала Пьяного Города и повернул за угол. На Ничейной Земле он увидел Норберта и Горнта – они ждали там, где должны были ждать, – заметив без всякого интереса небольшой сверток в руках Горнта, который должен был содержать выбранные ими дуэльные пистолеты. Не считая этих трех человек и бессчетного количества мух, зловонная, заросшая сорняками свалка была пустынна. По дороге сюда ему никто не встретился, кроме пьяниц, храпящих в беспамятстве под стенами лачуг, развалившихся на скамьях или в грязи. Он не видел их.
– Прошу прощения, – произнес он, стараясь отдышаться. Как и они, он пришел в пальто и шляпе, потому что воздух с утра был тяжелый и влажный. – Извините за опоздание, я…
– Где тайпэн «Растреклятого Дома»? – грубо спросил Норберт, выставив подбородок. – Он струсил или что?
– Пошел ты на… – прорычал Джейми; его лицо было серым, как грязное утреннее небо. – Малкольм мертв, тайпэн мертв. – Он увидел, как они уставились на него, открыв рты. Он и сам до сих пор не мог поверить в это. – Я только что с корабля. Поехал за ним перед рассветом, а… ну, они… он провел ночь на борту «Гарцующего Облака». Он был… – Слова застряли у него в горле. На глаза навернулись слезы, и он опять пережил то, как отправился туда и увидел Стронгбоу на трапе, бледного и испуганного, кричавшего ему еще задолго до того, как его катер подошел к борту, что юный Малкольм умер, что он послал свой катер за доктором, но, ради всех святых, он мертв.